Вот, и я побывал в наряде. Время пришло. Вернее, пришли праздники, а в праздник никто не работает, следовательно, стажироваться мы не в силах. И чтобы мы не ходили “валенками”, просто так, нас и направили в наряд по кухне. Понравилось? Да, честное слово, понравилось! По случаю праздника было много вкусных вещей, которые нам удалось поесть – очень важное событие в моей теперешней жизни. Ведь пока всё! Сладостей ни съестных, ни жизненных. До лучших времён. А сейчас у нас праздники, которых и на гражданке-то уж лучше бы и не было, а здесь и подавно. Завтра опять заступаем на кухню, а сегодня, ещё не знаю, может быть загребут на какую-нибудь работу. Вчера показывали великолепный фильм “Одиноким предоставляется общежитие”, а я уснул, как последняя свинья, наевшаяся и завалившаяся в грязь, сладко похрюкивая. Музыка к фильму Евгения Доги. До чего хороший композитор! Ещё с фильма “Мой ласковый и нежный зверь”, где звучит его прямо классический вальс, я стал следить за его творчеством. И такие артисты хорошие: Гундарева и Михайлов! А я, как мне сказали, даже храпел. Во, дошёл! А сегодня фильм, почему-то, дали с утра, но какую-то муть про бокс с каким-то узбекским чемпионом мира в главной роли. Он, естественно, борется за правду, и, естественно, кулаками. Но, потом прозревает и мучается душой, убедившись, что кулаками делу не поможешь. Словом, муть с претензией на глубокий психологический анализ мятущейся узбекской души. Но, зато не сплю. Всегда делаю не то, что нужно. То ли, так уж на роду написано, то ли упрямство проклятое. С ним приходится постоянно бороться, и борюсь уже давно, но результаты пока мизерные.

     В роту нашу принесли телевизор, и вчера я со стесненным сердцем смотрел парад и демонстрацию. Смотрел, впрочем, не на эти танки и пушки, а на Красную площадь и улицу Горького, по  которой они шли. Ещё полтора года разлуки.

11.11.84

     Сколько же злости в людях! Нет, не пугайтесь, не по отношению ко мне. Вот, недавно ездили грузить плиты. Не те, железобетонные, которые на стройке, надсаживаясь, перетаскивает кран. Вовсе нет. Обычные железные плиты, гофрированные определенным рисунком, легко сцепляющиеся друг с другом, и не очень легко расцепляющиеся. Используются они, обыкновенно, для покрытия голой земли, дабы по ним могла проехать техника. Такое вот покрытие и послали нас разбирать. Надо сказать, очень нудная работа. Но, тут лучше не вдаваться в размышления, а действовать и действовать. И постепенно тяжелый физический труд затмевает всякое желание размышлять, о чём бы то ни было. Помните мою хандру перед отъездом Ани в Мозамбик. Ходил, как потерянный, не читать, не учиться (впрочем, учиться я никогда не хотел, о чём сейчас с горечью сожалею) не мог. А мне всякие успокоительные речи говорили, возились со мной, переживали за меня. А я, ушедши в себя, ещё больше хандрил и плакал. А просто, надо было загрузить меня работой, и все мысли нехорошие сначала заслонились бы, а по возвращении к ним не казались такими страшными. Ведь, если думать всё время одну и ту же думу, можно вогнать себя в такой тупик, что даже дальнейшая жизнь будет казаться бессмысленной тратой времени. Поэтому и говорят, утро вечера мудренее.

     Опять меня увело, я же начал о злости. Так вот, когда мы работали, из-под одной плиты выбежала мышка. Дембеля, томимые скукой, поскольку работали одни молодые, с радостным рёвом бросились за ней, повинуясь извечному подлому качеству человека убивать ради удовольствия. И мне стало страшно за этих людей. Помню, в детстве, когда я начал бить своего мишку, который сейчас сидит с надорванной головой, бабушка накинулась на меня, оттащила от медведя и отчитала так, что я долго не мог понять, отчего она так сильно рассердилась. Я закричал, что этому медведю не больно, так почему же нельзя его время от времени немного поколошматить. Бабушка пыталась объяснить, но я ничего не понял, и после того, как она ушла, ещё с минуту поколотил его, но, вспомнив бабушкино сердито-расстроеннное лицо, потерял охоту бить этого безобидного игрушечного зверя. И лишь теперь, вызывая в памяти тот эпизод, я понял, чего добивалась бабушка. Даже на этом, казалось бы, пустяковом случае она заметила, как та жестокость, которая дремлет в каждом из нас, начинает всё больше и больше захватывать её внука в процессе экзекуции. Только у одних для вызова её к жизни  и развития создаются благоприятные условия, особенно, если родители это поощряют и сами подают пример, у других же воспитание не предполагает зла и его культивирования. И если бы бабушка меня тогда не остановила, я бы не задумался, и Бог знает, во что бы сейчас вылилась моя личность. Ещё, очень хорошо дополняется жестокость тупостью, и умственной и нравственной. Понятие “ограниченный человек” обычно связывается с недостатком хороших, добрых качеств. Ограниченность не налагает пределов нахальства, тупости, жестокости. Я понимаю, конечно, что своими рассуждениями я ничего не поменяю, но поделиться своими наблюдениями и умозаключениями с вами очень охота. Ведь, хорошо иметь родных, ох, как хорошо! Жалко, правда, что, повинуясь всеобщему закону, мы “что имеем, не храним, а потерявши, плачем”. Не обижайтесь, но не всем с вами можно делиться без боязни вас расстроить. У Байрона есть хорошее стихотворение “Время”, где он, как бы, беседует со временем. Там есть такие строки:

Я тяжкой доли не пугаюсь

С тех пор, как обрели покой,

Все те, чьё сердце, надрываясь,

Делило б горести со мной.

Да, будет мир и радость с ними,

А ты ж, казни меня и бей.

Что дашь ты мне? И что отнимешь?

Лишь годы, полные скорбей.

     Это я вспомнил вовсе без намёка. Смысл такой: с родными веселей радости, но тяжелей и горести. Поскольку, первое перекрывает второе, лучше жить с родными.

22.11.84.

     Мятая бумага, это ещё ничего. Главное, не драная и не потёртая. А такого рода потёртых посланий я вам отправил уйму. Что ж делать, это не домашние пироги, где сел за стол куль - турненько и накатал письмишко, хоть на десять листов. Это уже зависит от того, какой у вас почерк, и насколько хорошо работает ваша голова. У иных, с которыми мне приходится волей-неволей общаться, мозгов не хватает даже на одно слово. Я имел несчастье наблюдать, как один из них писал боевой листок. Интереснее было смотреть даже не на него, а на его глаза. Появился он в Ленкомнате с чистым, но ужасно боевым листком и не менее боевым видом. По всему было видно, что человек облечён высоким доверием на выпуск очередного боевого листка, и посрамить его он ни в коем случае не намерен. И глаза у него были такие блестящие, деятельные, и сам он весь был – действие. Я глядел на него и радовался: значит и в Уч Арале можно отыскать самородков, способных не только, что читать и писать, да, мало того, сочинять. И вот, он разложил будущее творение на столе, взял ручку, проставил дату, номер взвода, озаглавил “Жизнь взвода” и погрузился в творческие искания. Выглядели они очень просто  –  он сидел, уперев руки в подбородок, и по глазам его было видно, что его переполняет столько тем, за любую берись, и, вот он, успех. Но он всё что-то медлил, всё не брался, не решался, может быть, и чем дальше шло дело, тем больше робости было в его лице, тем тусклее становился взгляд, некогда зажжённый мыслью. Вот, промелькнул слабый проблеск былого вдохновения, ручка скоро побежала, - всё что-то про дисциплину, - но вдруг она остановилась, и на её владельца было жалко глядеть. Оставив мучительные попытки родить что-либо, он сидел с остановившимся, потухшим взором, в сотый раз перечитывая жалкие три строчки, что накорябал в непривычно - невменяемом состоянии творческого экстаза. Время от времени, он с отчаянием камикадзе бросался с ручкой наперевес к новым творческим победам над собой, но злополучный листок так и оставался пустым, не считая заголовка и завязки. Угрюмо, уже от скуки, внизу листка после слова “редактор” бессильно начертал он свою фамилию. Наконец, он от тоски перешёл в более бойкое расположение духа, разглядывая плакаты с графиками роста нашей промышленности, но вдруг, снова загрустил, видно подумав, что если начертить график его сегодняшнего роста, то получится обратная картина. Ещё с минуту посидев, понаблюдав, как рядом играют в шашки, он с облегчением выругался и, выйдя на минуту, возвратился со старым боевым листком, сорванным со стенда. Глаза его уже жили. Взгляд был деятельный, ищущий. Вот, он упал на меня, и в мозгу его щёлкнуло: “ Нашёл!” и, напустив на себя маску пренебрежения, вразвалку подошёл и обронил.

     -  Давай, бери ручку. Видишь боевой листок? Прямо с него и списывай.

     Немного помедлив, добавил

     -  Можешь от себя что-нибудь написать. Только не очень, а то знаю я вас, москвичей.

       И вот, ваш сын и брат, изрядно поднаторевший в написании писем и прочих боевых листков ещё учебке, бойко взялся за дело, и через десять минут политически заострённый, с намёками, которых никто кроме автора не поймёт, красуется на стенде боевой листок, а безымянный творец уже драит пол в туалете, лишний раз, доказывая свою разностороннюю одарённость. А что же касается самого застрельщика боевого листка, то он, включив хрипящий и прыгающий, некогда неплохой, а ныне уже замученный проигрыватель “Мелодия-104”, не имеет сил слезть с кровати и подтолкнуть иголку, заевшую на словах “а мимо гуси-лебеди”.

28.11.84

     Вновь я облысел. Не думайте плохо, это не радиационное излучение, это древние, как мир, взаимоотношения между солдатом и прапорщиком. И тут со старшиной роты я живу плохо, впрочем, как и в Ставрополе, совершенно в этом не виноват. Просто, цепь трагических обстоятельств, благодаря которым меня считают теперь дураком, привела к тому, что в этом мнении пребывают все, начиная от офицеров, заканчивая солдатами старших призывов. А я заметил, что тупею, когда подпадаю под власть, приказы которой мне непонятны, а выполнять надо. Казалось бы, чего проще, приказывают  –  выполняй, не раздумывая. Ан, нет! Когда мне объясняют, я, вроде бы, понимаю, но не осмысливаю. Может, это действительно своего рода тупость, но мне нужно объяснять не единожды. Тут я внезапно ощутил, что я не из тех ребят, которые схватывают на лету. Самое парадоксальное, что чем больше я стараюсь понять т, что мне объясняют, тем меньше мне это удаётся. Услыхав мельком, могу сразу сообразить, а вот когда дело доходит до ясного, последовательного объяснения, совершенно теряюсь и мучительно пытаюсь “врубиться”, о чём же идёт речь. Не берусь даже объяснить самому себе, откуда такое, что это такое и почему. Пусть уж лучше считают тупицей. А может, это упрямство? Всё хочется сделать по своему разумению, а не по чьей-то подсказке. И выливается это в неосознанном нежелании слушать кого-либо. Ну, а если не слушаешь, то и не понимаешь. Потом, я из тех, кому “хорошая мысля, приходит опосля”.

30.11.84

     Вчера не окончил письмо, а вот сегодня новостей прибавилось, точнее, мне их прибавили вы, за что чувствительное вам спасибо. Дело в том, что получил я вчера бандероль. Дошла всё же. Но, это вовсе не отменяет моего прошлого требования с адресом Ленки. На часть больше ни-ни. Вчера вообще был день получения. Получил 8 писем, это впервые за всю армейскую жизнь, и этими письмами, так как четвёртый день недели получил 32 раза по носу. Арифметика простая: 8х4=32. Обычай здесь такой зверский, таким образом поздравлять человека с получением письма, что е него потом нос, как свёкла. После этого я решил, что много – тоже плохо. Пишу сейчас жёлтой ручкой. За германскую спасибо. Я её отдам одному технику, который был так любезен, что свою японскую ручку дал мне пописать, а у меня, как это здесь водится, увели. Вот, я мучился, как отдавать. Теперь сомнения решены с вашей помощью. Отдам ему германскую, и будем квиты. Всё равно она бы у меня не залежалась. Тут, чем проще ручка, тем вернее её сохранность. Когда я с почты нёс бандероль, сквозь многочисленные обёртки, ощупывая, что и где лежит, понял вдруг, что миновать роту, в которой все уже осведомлены о моей бандероли, было бы с моей стороны неумно, так как подобный поступок сразу бы настроил всех против меня. С другой стороны, отдавать этим живоглотам шоколад, уже нащупанный, тоже показалось нелепым. Тогда  я принял соломоново решение. Я распечатал аккуратненько бандерольку, вынул оттуда шоколадку и пачку ирисок, а всё оставшееся, предварительно запечатав, как было, потащил в роту. Меня там, как ни странно, никто не ждал, но все, находившиеся в Ленинской комнате, увидев мою ношу, сразу же позабыли про свои дела и тесным кружком собрались вокруг меня. Их глаза жадно следили за моими руками, разворачивающими обёртку. Конверты и бумага на них не произвели никакого впечатления, зато ирис был тут же съеден, предварительно, будучи принят за жевательную резинку из-за своей обложки. Затем вся орава занялась рассматриванием ручки, а я, томимый нехорошим предчувствием, желал поскорее забрать её. Уже один предложил подарить ему, но другой, глядя на мои отчаянные глаза, отобрал, промолвив.

     -  Зачем она тебе? Грамоте, один чёрт, не разумеешь!

05.12.84. 7 мес. службы. Поздравления и приветы принимаю ежедневно.

     Милые мои. Не оставляете вы меня своим вниманием. Только вот я, Маша – растеряша, всё теряю. Все стихотворения, все адреса, буквально всё, кроме ножниц, я могу потерять. А ножницы просто заколдованные какие-то. Уже и краска на ручках облупилась, и специально её облупили, чтобы я не узнал их, но всё равно они со мной. А когда Анька их привезла в Ставрополь, я даже смотреть не хотел на них, слышать ничего не желал про то, чтобы забрать их. А теперь я Аньке благодарен, что сунула-таки она мне их в карман. В первый раз была создана угроза их пребыванию у меня тотчас по прибытии моём в роту из увольнения. Злобный чечен, упирая на то, что солдатам не положено иметь вещи подобного рода, косясь на свои заброшенные и нестриженные ногти, возжелал ими обладать. А так как в тот день я к ножницам был совершенно равнодушен, без сожаления о содеянном, отдал и всё. Вскоре я и вовсе позабыл о них. Но вот, однажды, нужно было порезать хлеб и колбасу, привезённые родителями одного парня. Мы все, кто покусился на это лакомство, принялись дружно искать нож. Не знаю, что меня толкнуло заглянуть в тумбочку злобного чечена. Там и лежали мои ножницы, которые не положены солдату, зато бесплатно и хорошо уживаются с младшим сержантом. Без всякой задней мысли, даже наоборот, искренне полагая, что своё я могу брать, как только мне заблагорассудится, решил взять ножницы на время, чтобы потом вернуть. Но, кроме колбасы были ещё и консервы. Я стоял с ножницами в руках перед нарезанным хлебом и колбасой, ещё не подозревая о новых возможностях этого инструмента, размышляя, чем бы открыть. Тут Мишка Костовецкий, светлая голова, выхватывает у меня ножницы, раскрывает и одним лезвием протыкает банку. На дальнейшее движение вдоль борта банки сил у него не хватило, и я, общепризнанный громила, мощно берусь и открываю банку, по ходу вскрытия осенённый мыслью, как эти консервы дальше есть. Я нахожу, что ножницы, помимо прочих достоинств, могут быть прекрасной вилкой, если их раздвоить на размер рта и, удерживая пальцами, поглощать содержимое банки. Правда, о том, что ножницы надо вернуть на место, мне и в голову не пришло, наверное, из-за врождённого чувства справедливости, которое мне подсказывало, что их место не там, куда их определили без меня. Так и остались они со мной, верный друг и помощник, убеждая меня с каждым днём всё больше и больше в своей необходимости солдату. На самом деле, когда мы ехали в Алма-Ату, окно в поезде, - а я спал на верхней полке, - самопроизвольно начало открываться, совершенно не собираясь так же самопроизвольно закрываться. Тут и пришли опять на помощь ножницы, на сей раз в качестве клина, и очень надёжно защищали всю ночь мою буйную голову от ветра, который, смею заверить, был неслабый. Вот мой нынешний дружок-приятель Валерка называет все эти мои обороты: “смею заверить”, “убедительно прошу”, “будьте так любезны” политикой и морщится, как от лимона, когда их слышит. Я же, принимая во внимание крайнюю его неразвитость, снисходительно отношусь ко всем этим посягательствам на мою речь. Конечно, всё, написанное выше, звучит надменно, но этот человек своим местечковым занудством так мне уже надоел, словно бы второй Сашка-Борода. Тоже пресный и постный, и не поймёшь, чего хочет, потому, что не поймёшь, что говорит. И, почему-то, разговаривая с хохлами, которых в нашей части 90%, переходит на украинский, хотя они ему отвечают по-русски. Бог его знает, может он таким дешёвым способом заискивает перед своими старослужащими земляками, пытаясь вызвать их расположение. Мне это не нравится, и я ему высказываю, но не в качестве нотации, как он привык разговаривать со мной, а в плане дружеского совета. Но, он всё равно обижается и нудным голосом, опротивевшем мне ещё у Сашки-Бороды в Москве, начинает объяснять то, что мне и так ясно. Это меня выводит из себя, но виду не подаю, только от разговора с ним и от греха ухожу в свои мысли, глядя ему в лицо и видя, как он шевелит губами в то время как я про себя повторяю какие-нибудь стихи. Он об этом не догадывается, но вдруг, прервав свои излияния, интересуется состоянием моего здоровья, а заодно и моими странными, по его мнению, глазами. Я прихожу в себя и успокаиваю его тем, что посылаю его, куда подальше, с его нотациями.